«Мы едем туда, где нужна помощь»

— Николай, мы с Вами встречались в 2017 году и говорили о войне. И вот в 2022-м мы снова встречаемся и снова будем говорить о войне… Тогда Вы сказали такую важную фразу: «Главное — дать людям понять, что они не забыты». А что, на Ваш взгляд, главное сегодня?

— Сегодня у каждого свои планы. У военных — одни, у врачей — другие. Но должно быть понимание, что есть одно большое общее дело, в котором каждый делает что может. Знаете, как хорошо человеку воевать, лечить или помогать, когда дома есть понимание, что он делает тяжелую, трудную работу, и его ждут, молятся, чтобы он приехал обратно? Всё можно пережить и перетерпеть, если ты знаешь, что твоя страна с тобой. Это как в семье — должен быть тыл, где тебя ждут. Тогда выполнять свой долг гораздо легче. На первой Чеченской войне ребята гибли ровно так же, как сейчас, а по возвращении домой им говорили: «Вы — убийцы! Что вы там делали?» Вот этой логики, когда страна и семья тебя не понимает (в данном случае «страна» равно «семья»), не должно быть. Это общее дело, которое при любом раскладе, благоприятном или нет, коснется каждой семьи. Кто может вместить да вместит.

— А как бы Вы кратко сформулировали, что это за общее дело?

— Так получилось, что эта война, ее активная, горячая стадия, была неизбежной. Проведу такую аналогию. Ваш сосед купил щенка овчарки. Щеночек добрый, рыжие подпалины, крепенькие лапки. Щенок растет-растет, тренируется на чучеле, а потом вы обнаруживаете, что на чучеле прилеплена ваша фотография. То есть рядом с вами вырос зверь, который натренирован на вас. Можно от него прятаться, возвращаться домой окольными путями, но однажды вы с ним встретитесь, и он набросится на вас, это факт. Вооруженные Силы Украины всё это время готовились к войне, рассматривая русских как врагов. И если у кого-то и были сомнения, то сейчас их нет. Мы видим, как ведут себя наши войска и как себя ведут их войска.

Что касается простых людей, лично я не видел никакого отторжения. Люди обнимаются и плачут вместе с нами. Убрали у них этих «овчарок», и они стали совсем другими — нашими, родными. Может быть, потом это проявится по-другому, но на данный момент так.

Это и есть большое дело. Наше большое дело — сохранить свое государство. Потому что если Россия проиграет, то проиграет и Беларусь. Создано некое острие, меч, который направлен на Россию. Это геополитическое противостояние Запада и Востока. Украина в данном случае не субъект, она просто оружие.

— Находясь в зоне боевых действий, Вы постоянно встречаетесь с людьми, которые страдают. Как Вам удается не делить на тех, кто прав, кто виноват, на «своих» и «чужих»? Как не судить, не обвинять, не ненавидеть?

— Очень просто. Для меня любой человек имеет право на свое мнение, на свои симпатии. Он или русский в душе, или поляк в душе — это не переделать, не изменить. И он может жить так, как считает нужным. До тех пор, пока не берет в руки автомат, чтобы навязать свое. О тех, кто взял в руки автомат, мы забываем, а те, которые не взяли, — для нас родные. Для меня так.

На самом деле тысячелетняя связь между нашими народами существует и будет существовать. Она у нас есть, и всё. Те, кто взял автомат, кто хочет навязывать свое, — это другое. Но есть миллионы, кто не взял автоматы.

Украина — медийная страна, она живет событием, она не живет фактами. Россия другая. Она просто делает свое дело, не думая о медиапобедах, создает некий информационный вакуум. Например, проигрывает Россия или нет, информационно от военных нет никаких данных. Но тех, кто знает реальность, не надо убеждать, где правда. Мы знаем, что происходит, потому что восемь лет находимся на фронте.

Давайте так: как всё начиналось? Сначала появились нацбатальоны. Это довольно закрытые сообщества, особенно «Азов». По словам знающих людей, туда не принимают ни православных, ни католиков, ни протестантов, только язычников — тех, у которых нет никакого уважения к чужой жизни, слабых и оттого жестоких. Мы ведь знаем: чем слабее человек, тем он более жесток, он самоутверждается за счет других. Изначально на них смотрели как на каких-то клоунов, на их сжигание крестов и прочие дела. А потом… потом случилось то, что мы видим сегодня.

— Тем не менее Вы считаете, что не надо убеждать?

— Конечно. Да, возможно, мы и проигрываем медиавойну, но люди, которые живут медиа, а не верой и своими глубинными корнями, всегда будут против нас. Их своими не сделаешь. Они могут только потом постепенно отрезветь, потому что не имеют своего мнения, им показали картинку. А завтра покажут другую…

— Но мы не можем отрицать, что сейчас ощущается совершенная бездна непонимания между людьми, неприятие одной стороны другой, кажется, что люди никогда уже не смогут общаться, как раньше. Насколько глубоко это разделение? И оно обратимо?

— Конечно, обратимо. Среди моих друзей есть те, у кого родственники находятся на территории Украины и воюют в ВСУ. Друг звонит родственнику, спрашивает: «Как там тетя Даша, тетя Валя? Как там Юля с детками? Может, вывезти как-то, что-то придумать?» Тот начинает: «Вы, москали, такие-сякие! Белорусы такие же!» Друг ему отвечает: «Слушай, у меня мировоззрение русское, я таким и умру. Но это здесь при чем? Я же спрашиваю, как тетя Валя, тетя Даша, как Юля, может, им помочь, вывезти их? Мы приедем, заберем, спасем». И этот человек говорит: «Брат, прости! Звони Юле, потому что мои сослуживцы почитают телефон, что я с вами на связи…»

Разделение можно преодолеть только любовью, помогая друг другу. Не надо доказывать свою правоту, не надо никого ни в чем переубеждать. Когда люди слышат то, что хотят слышать, с этим ничего не сделаешь.

— Николай, можете рассказать, как вывозили людей? Что происходит в экстремальной обстановке?

— На самом деле на войне слетает всё лишнее, остается сама суть жизни. И в этом есть некая красота. Да, в такой обстановке проявляется и самая низость, ниже которой нет, но есть и высота, некая правда. Происходит смена ценностей. Человеческая жизнь для тебя становится дорогой, как своя. В мирной жизни такого не бывает. В автобусе или в метро ты не чувствуешь такого по отношению к людям. Это всё проявляется, потому что там правда, там всё это оголено, нет ничего лишнего.

— Жизнь или смерть…

— Да, и получается, что совершенно незнакомый тебе человек, который и не любит тебя, который, может быть, разделяет другие взгляды, нуждается в помощи, и ты просто об этом не думаешь, тебе важно его спасти. Вот и всё. Важно забрать, если раненый, и доставить куда надо. В данном случае всё чисто, вся эта шелуха слетает, и у человека нет никаких «наши-ваши», а есть люди, любовь и правильность поступков.

Из телеграм-канала Николая Гаврилова:

12 апреля

Сегодня получилось попасть в поселок Мирный, что на севере Мариуполя, возле завода Ильича. Люди говорили, что с начала войны мы там первые с гуманитаркой. Все два месяца к ним никто не приезжал… Люди начали собираться мгновенно, еще не веря, что добрались и к ним. Глаза такие… в них многое сказано. А когда ехали обратно на Курчатова, видели то, что не забывается. Какой-то парень шел с пакетом, увидел нас, перекрестил и резко нагнулся вниз. Движение было резким, мы напряглись и только через мгновение поняли, что он встал на колени. Посередине разрушенного города, на улице, где битый бетон и валяющиеся провода, перед нашими машинами на коленях парень, а это нам бы поклониться ему. И всем, кто остался людьми.

Я не знаю, как подобрать слова, чтобы описать, что происходит в Мариуполе. Как описать лица людей в очередях за лекарствами и хлебом? К месту выдачи подтягиваются жители из всех подвалов округи, в том числе с еще не очень «зачищенных» улиц. Родственники за пределами города совершенно не знают, живы они или нет. Раньше, в Великую Отечественную, люди в тылу по хронике с фронта узнавали в кадре своих мужей и отцов. К нам поступает очень много просьб узнать о судьбе родственников, поэтому мы снимаем людей — может, кто-то увидит своих.

Мы постоянно вывозим людей. В предыдущую поездку удалось вывезти семерых. Четверо уже в Крыму, у наших друзей. Столько лет жили на самой передовой, имеют ранения, а сейчас «сломались»: истерики, потухшие глаза. Так бывает… Пожилую женщину из Мариуполя завезли к дочери, которую эвакуировали еще раньше. Дочь рожает. Еще вывезли двух мальчишек из района Донецкого аэропорта в Минск. Мама — медсестра, могут мобилизовать, а папа, когда мы уже отъехали, получил ранение — осколок в челюсть. Так что мальчишки ехали совсем мрачные — всеми мыслями остались дома.

Сейчас война идет везде на самом деле, но на севере ДНР к ней уже давно привыкли, там всё налажено, работают службы, в принципе, со всем справляются. А Мариуполь — это город-призрак, в котором остаются сотни тысяч людей. И ты едешь туда с одной мыслью, а там в процессе появляются другие вопросы и другие важные дела.

Такого отношения военнослужащих к своим мирным гражданам, как там, я не видел нигде. Может, оно где-то хорошее и есть, я не исключаю, может, где-то какие-то солдатики помогали, но то, что я видел, что рассказывали люди, я такого не видел нигде.

— А что именно?

— Мы не говорим уже про живые щиты и то, что людей не выпускают. Им не дают даже за водой сходить — стреляют. Знаете, там просто вышла тьма и гуляет. Многие рассказывают, как ВСУ и «Азов» зверствуют. Я даже не хочу рассказывать. Этого хватает. Сейчас много выходит мариупольцев и рассказывает, как там всё происходило.

— А в информационное пространство почему-то только другое попадает…

— Я рассказываю вам то, что люди прямо в уши кричали. И закрывались, и прикрывались. И это было именно целенаправленно, масштабно. До начала операции, когда уже все знали, что Россия займет Мариуполь, никто не объявил эвакуацию. В отличие от Донецка, где провели эвакуацию: стояли кругом автобусы, громкоговорители, всех сажали и вывозили. Поначалу через пень-колоду, а потом нормально. Заезжаем в лагеря — там волонтеры, кашу варят, дети. Все желающие могли уехать. Здесь наоборот — всех оставили в городе. На улицах и на трассах поставили блокпосты и людей просто разворачивали: «Не выезжать, стоять, назад».

— А как в таком случае Вы попадете в Мариуполь?

— Попасть в зону боевых действий постороннему человеку непросто, почти невозможно. Но дело в том, что мы ездили туда восемь лет и все нас там знают. И поэтому, конечно же, у нас есть возможность проехать.

Вы спросите у тех, кто симпатизирует Украине: они мариупольцев считают кем — своими или чужими? Если мы помогаем их людям, чем это плохо? Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня (Ин. 18: 23). Или их просто ненависть точит к любому, и дело вовсе не в любви Божьей, не в Библии, а просто в своих каких-то убеждениях? Если говорить о любви — они сами должны деньги в скарбонку кидать. Мы же помогаем именно тем людям, которые там остались. И нам совершенно всё равно, куда они дальше поедут — на территорию Украины или на территорию России. В данном случае речь идет просто о человеколюбии. Мы там не кричим: «Слава России!» или «Скажи — слава России, и поедешь с нами» — нет такого. Есть человек, которого ты схватил, обнял и отдал ему последнее, что можно, лишь бы он жил, выбрался оттуда.

— А как Вы выбираете, куда поедете и кому будете помогать? Есть ли взаимодействие с другими волонтерами?

— На самом деле это формируется заранее, как правило, еще с прошлой поездки — какие-то незакрытые, незаконченные дела. В прошлый раз мы четко знали, что нам надо забрать семью из десяти человек из Мариуполя. Мы им помогли, кого куда поразвозили. На эту поездку уже тоже есть планы. Но на месте всё может меняться. Мы можем вывозить бабушек, детей, раненых людей — тех, кому непосредственно на месте понадобится наша помощь. Но эвакуация — это одно. А те люди, которые остаются… Мариуполь — город буквально больной напрочь. Очень много раненых, которые не могут попасть в больницу, уже гангрены идут вовсю, потому что просто лежит человек в подвале, и всё.

— Гражданские?

— Гражданские, мирные, конечно. Статистика по раненым ужасающая: каждый день 25–28 мирных получают ранения. Каждый день. Это только та статистика, которую может контролировать ДНР. А сколько тех, кого контролирует ВСУ? Сколько убитых людей? Бои шли сильные, как в Великую Отечественную. Поэтому мы везем бензин, чтобы раздать людям хотя по три-пять литров и они смогли уехать. Хлеб, вода, крупы, детское питание, лекарства, свечи — это само собой разумеющееся.

Вот приходит женщина, смотрит на тебя и говорит: «Вы привезли лекарства? Дайте, у меня ребенок завтра умрет». Такие вещи определяют цели нашей следующей поездки. В общем, есть что делать, есть кого искать, кого вывозить.

Из телеграм-канала Николая Гаврилова:

13 апреля

Люди меняются на глазах. Приезжаешь в первый раз — выходят из подвалов бледные, почти прозрачные, как тени. Приезжаешь всего через неделю — и лица уже другие: с эмоциями, женщины даже глаза успевают накрасить. Вроде помощи-то — самые простые продукты, свечи да лекарства, а вокруг всё то же самое: война, подвалы, болезни, окна, заткнутые старыми одеялами. Но сам факт приездов дарит людям надежду, а надежда раскрашивает жизнь в свои цвета.

Есть места в Мариуполе, где уже нормально работают гуманитарные пункты. А мы стараемся попасть туда, куда еще гуманитарка не дотягивается, и помочь там, где люди находятся в подвалах и выходят оттуда за водой ползком, чтобы детям воду вскипятить.

— То есть в самые опасные места?

— А какой смысл находиться там, куда гуманитарная помощь уже доехала, где есть возможность отвезти раненых и больных в больницу? Понятно, что и там нужна помощь, но там уже решаются вопросы, людям помогают.

Восемь лет назад, когда мы взяли на себя цель быть именно во фронтовых районах, мы жили с людьми, прятались с ними от обстрелов, заваривали вместе чай, кушали — жили с ними одной жизнью. Естественно, мы уже становились своими. Не просто туристами, которые приехали отдать банку сгущенки и пощелкать фотоаппаратом, а своими. И мы видели их проблемы изнутри: доезжает ли до них гуманитарка, кому нужна реальная помощь, какие операции нужны детям. Мы вникали во всё это и начинали помогать. Приблизительно так же сейчас идет в Мариуполе.