«Война — беда, но не во всем» (часть 2)

Беседа к 75-летию Великой Победы

— Я помню начало войны, — рассказывает монахиня Мария (Литвинова). — Мне к тому времени было 5 лет. Жили мы в городе Чугуеве Харьковской области (Украина).

В первые же дни войны мой папа улетел на фронт. Он был военный летчик и служил в Чугуевском авиационном училище инструктором. А уже примерно через полтора месяца началась эвакуация училища. Прибыл поезд, который должен был увезти училище в Казахстан. Мы с мамой приехали на дедушкиной подводе на вокзал, а там творится жуть: все кричат, стараются залезть в вагоны. А мы стоим — я, мама и дедушка старенький — сил нет толкаться. Мы пытались, пытались, нас все отталкивали, и мы не вошли. И тут я смотрю — мама стоит и плачет: «Да, вот у них мужья не на фронте, поэтому они им помогают, а нам и помочь некому. И все забыли, что наш папа на фронт улетел…» И я тоже плачу. Дед посмотрел, посмотрел и говорит: «Все, не ревите, садитесь, едем обратно». И поехали. Приехали обратно и сидим, ждем у моря погоды. Вдруг через несколько дней прилетает мальчик лет 19 и кричит: «Литвинова, берите свою дочку, корзинку и больше ничего. Есть одно место в бензоколонне, сиденье рядом со мной свободно». Что можно было взять на это сиденье? Конечно, корзинку с буханкой хлеба и документы, и все. Мы сели и поехали.

Ехали мы в направлении Борисоглебска (Воронежская область, Россия) через Днепр. Подъехали, а все мосты уже разрушены, переправы нет. Тут быстренько начали налаживать переправу. Из чего она состояла? Пустые бочки железные и доски, скрепленные наскоро, лишь бы как. И вот въезжаем мы на эту переправу — волны, вода хлещет в окна с одной и с другой стороны, страшно необыкновенно. Машина на первой скорости гудит таким воем страшным. Я не просто плакала, я кричала — так мне было страшно. И вот мы едем-едем, а перед нами была еще одна машина, тоже с бензином. И вдруг эта машина впереди нас закачалась и упала в Днепр. Я не видела, спаслись эти люди, которые сидели в той машине, или нет (очень хочется надеяться, что спаслись), но это было ужасно, потому что мы и сами подвергались такой же опасности. Этот мальчик весь красный, напряженный сидел, но как-то справился с управлением, с этими волнами и досками, которые все время качались. И по этим бочкам мы кое-как переехали… Приехали мы в Борисоглебск, пожили там некоторое время. Потом нас погрузили в товарные вагоны, которые назывались «теплушками». Там были только две полки: сплошная, на весь вагон, верхняя и сплошная нижняя (на 40 см от пола). А посередине дырка вырезана: печка, и труба выведена наружу. Такие вагоны. Впокатку все лежали, кто-то вверху, кто-то внизу. И так мы ехали два месяца в Казахстан с остановками по двое суток на многих станциях, потому что пропускали все, что на фронт, а в обратную сторону — только тогда, когда был какой-то свободный промежуток времени. В это время папа был на фронте, воевал и перед самой Сталинградской битвой попал в госпиталь. А тогда ездил по госпиталям очень высокий авиационный начальник и собирал школьных работников, то есть тех авиаторов, которые могли бы преподавать. Моего отца забирают и отправляют под Арзамас (Нижегородская область, Россия), в село Выездное. В семи километрах от села находился огромный аэродром, который был организован для переподготовки летчиков на новые типы самолетов. На этом аэродроме скапливалось по 200–300 новеньких самолетов, которые оттуда улетали на фронт. И папа мой уже до конца войны оставался там. А весь его полк полетел под Сталинград, и от него осталось в живых всего четыре человека: один летчик и три механика. Если бы и он там был, то, конечно, не остался бы в живых.

Я всегда думаю о том, что же его оберегало. Конечно, Господь. Прабабушка у нас была очень верующая, она очень молилась, и бабушка тоже молилась. И даже мама, называвшая себя атеисткой, молилась. Она никогда не признавалась в этом, но она еще в 15 лет пела в церкви. А папа мой окончил церковно-приходскую школу. Поэтому, будучи военным, называя себя атеистом, он все равно оставался верующим человеком. И, конечно, он тоже молился.

Поэтому во многих моментах видна была рука Божия. Мой папа рассказывал о таких удивительных случаях! Например, у него боевой вылет. Он летит и видит нашу собственную станцию, и там вспышки, то есть стрельба идет вверх. И вдруг он понимает, что это свои его обстреливают! Что происходило? Оказывается, в первые дни войны еще не все стрелки точно знали опознавательные знаки, не различали самолетов. И самолет папы не просто обстреляли, а пробили огромную дыру в крыле. Когда он с большим трудом посадил самолет, потому что машину перекосило, то увидел и похолодел: дыра в крыле была буквально в двух сантиметрах от бензопровода. Еще чуть-чуть бы левее, и все: вспышка, и он бы сгорел. Самолеты были перкалевые. Это очень горючий материал. Они вспыхивали как факелы и сгорали мгновенно.

Второй случай. У него тоже была вынужденная посадка, уже зимой, когда все снегом покрыто, и очень трудно ориентироваться, очень трудно увидеть с высоты, где низина, а где верх, где бугор, а где яма. И вот у моего папы что-то случилось с мотором. Он пошел на вынужденную посадку. И когда вышел из самолета, опять похолодел: хвост его самолета висел над огромным оврагом. Он так удивительно сел, что затормозил именно здесь, а хвост оказался там. Еще чуть-чуть выше или ниже — и все, он бы погиб.

Еще был случай, когда их обстреливали немцы, а он оказался в самолете не один, хотя самолет был рассчитан только на одного летчика. Дело в том, что перед вылетом механик долго возился с самолетом и остался один. И что ему было делать? Мой отец говорит ему: «Ну ладно, как-нибудь залезь в хвост». И вот механик залез туда (слава Богу, был худенький, маленький). Папа рассказывал: «Я еле-еле поднялся, потому что совершенно другое состояние машины…» И вот когда они летели, их обстреляли, и папа подумал: «Ну все, я привезу сейчас труп». Но оказалось, что и мой отец не пострадал, и механик на удивление остался жив. Опять же, это рука Божия, это не просто так…

Также был случай. Собирались летчики на обед. Заходят за моим папой два его друга: «Ну, Литвинов, пошли». — «Ой, а я еще не готов…» Он немножко медлительный был на земле. В небе он был ас, а на земле медлительный. Они ему: «Вот ты вечно возишься, ну, быстрее-быстрее!» Потом отец рассказывал: «Я оделся, мы вышли, идем. И, не доходя 50 метров до столовой, видим: летит бомбардировщик и сбрасывает бомбы прямо на столовую. И все, человек сто, что там были, погибают сразу. Мы ошарашены, стоим бледные, и друзья говорят мне: “Ну, Литвинов, ты спас нам жизнь…”»

Много было и других случаев. Я все это анализировала, когда он мне рассказывал. Это все не просто так, это молитвы любящих женщин за него: и мамочки моей, и бабушки, и прабабушки…

Когда мы с мамой попали в Арзамас, там, что мне самой было удивительно, я попала в среду верующих детей, которые не стали со мной играть, потому что я некрещеная. И тогда я попросила маму меня покрестить. Она мне сказала: «Харьков еще не освободили, вот когда освободят…» А это был уже 1943–1944 год, и когда Харьков освободили, мы туда поехали, и там меня крестили…

Эта война была не просто какой-то случайностью. Война спасла нашу землю, спасла нашу Церковь. Это было, конечно, очень сложно, и люди так молились, так просили Бога!

Митрополит Алексий (Симанский) в Ленинграде все 900 дней проводил со своими прихожанами, служил молебны, литургии, исповедовал, причащал. Он разделил судьбу всех этих страдальцев. Ведь почти миллион, 900 000 погибло только от голода и бомбежек в Ленинграде! Но Церковь была удивительным явлением во время войны. И все договоренности, которые были приняты со Сталиным в августе 1943 года, сохранились…

Церковь продолжила действовать и после войны. Я помню, как мы с мамой и куличи пекли, и яйца красили, и ходили все освящать. Это было уже после войны, 1946–1947 годы.

А какими удивительными стали люди после войны, сколько было понимания, доброты, общности! Праздник устроить во дворе большого дома или нескольких домов было нормальным явлением. Каждый нес что-нибудь, что у него было дома приготовлено, и вместе праздновали, танцевали, пели. Было много радости, много удивительного единства, которое рождалось именно в эти тяжелые для страны годы, тяжелые и в материальном, и в моральном, и в духовном плане…