СТРАШНЫЙ СУД ЛЮБВИ

Страшный Суд — кому и почему он страшен? Сегодня, в «постхристианском» мире, — пожалуй, что никому кроме тех немногих, кто худо-бедно, но стремятся следовать за Христом. Но и тут возникает вопрос. Разве для настоящего ученика Христова может быть что-то радостней встречи с Учителем, Чью любовь он постоянно ощущает? И разве он не ставит себя ежедневно, ежечасно перед этим Судом — Судом Любви? 

Бог есть Любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем (1 Ин. 4: 16). Для христианина нет большего сокровища, чем она и пребывание в ней, как нет и ничего страшней, чем ее утрата. Это-то и есть страх Господень, определяемый псалмопевцем как начало премудрости, ее основа, как руководство, определяющее всю нашу жизнь: и доброе разумение у всех водящихся им (Притч. 1: 7). Царь Соломон говорит об этом умудряющем страхе как о школе (См.: Притч. 15: 33), а Иисус, сын Сирахов — как о премудрости, превосходящей всякую премудрость (См.: Сир. 25: 14).

Страх этот не столько страх, сколько путь познания, рационального и вместе с тем сверхрационального, мистического, возводящего с одной ступени на другую. И понятно, что у него нет ничего общего со страхом за собственную шкуру — совершенно естественным в нашем противоестественном (падшем) состоянии, обусловленным животным инстинктом самосохранения. К слову сказать, именно в этом страхе — страхе перед смертью — некоторые из святых отцов и видят главную, потаенную причину всех наших грехов, самой противоположной святости стихии греха, несущей нас в бездну как огненная река грешников на фреске Страшного Суда.   

Итак, страх страху рознь, на что и указывает апостол Иоанн Богослов, противопоставляя страх и любовь: В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви (1 Ин. 4: 18).

Мучение от страха за себя проходит по мере возрастания в любви Христовой, распространяющейся на всех подобно солнечному свету. В том числе и на тех, кто пойдет в муку вечную. Кто эти несчастные? Об этом, как и о том, как избежать вечных мук, и говорит Спаситель в притче, читаемой в Неделю о Страшном Суде (Мф. 25: 31‒46). И, в сущности, здесь не говорится ничего нового. Что она как не наглядная, на конкретных примерах, иллюстрация к сказанному в Писании неоднократно и пророками, и Самим Христом, заповедовавшим нам в Нагорной проповеди быть милостивыми, так как и мы в этом случае будем помилованы, а в другом месте — будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд (Лк. 6: 36)? Или к словам апостола Иакова: суд без милости не оказавшему милости (Иак. 2: 13)?

Милосердие — вот необходимое, а по мысли митрополита Антония Сурожского и достаточное условие вхождения в жизнь вечную: «На Страшном Суде Господь ничего не спросит нас о нашей вере, наших убеждениях или о том, как мы внешне старались угодить Ему. Он спросит нас: были ли вы человечны — или не были? Когда вы видели голодного, обернулись ли вы к нему сердцем сострадающим, дали ли ему еду? Когда вы видели бездомного, подумали ли вы о том, как обеспечить ему крышу, немножко тепла, немножко защищенности? Когда нам сказали, что кто-то, может быть, знакомый нам, опозорил себя и попал в тюрьму, преодолели ли мы стыд, что мы — его (или ее) друг, и навестили его? Когда мы видели кого-то, кому могли дать свой излишек, лишнее пальто, лишний предмет, который имели — повернулись ли мы и дали ли его? И это — всё, что Господь спрашивает, когда говорит о Страшном Суде».

Здесь можно заметить, что эту притчу следует рассматривать в контексте всего сказанного Христом, а говорит Он как о необходимом условии вхождения в Его Царство и о вере Ему и в Него, и о следовании за Ним, и о вкушении Его Плоти и Крови. Но тут, обратим внимание, речь идет не об иудеях, к каковым непосредственно обращался Спаситель, не о христианах, а обо всех народах. О минимуме для всех. О человечности как о главном критерии при определении вечной участи каждого из нас, кем бы мы ни были и где бы ни жили. Критерии, по которому Судия, как пастух, отделяющий овец от козлов в своем стаде, разделит человечество на две категории: людей и нелюдей.

«Мы не выбирали ни страну, где родимся, ни народ, в котором родимся, ни время, в котором родимся, но выбираем одно: быть людьми или нелюдями», — заметил как-то сербский патриарх Павел. И выбор этот делаем мы сами, потому-то и несем за него ответственность. Как и за уклонение от выбора, которое — тоже выбор, обрекающий на муку, пусть и иную, чем та, какую претерпевают рассортированные в девяти кругах преисподней по тяжести преступлений грешники. Муку при жизни и после, если выбор так и не будет сделан и если он не окажется единственно правильным.

«Несчастная судьба многих людей, — пишет известный психоаналитик и социолог Эрих Фромм, — следствие несделанного ими выбора. Они ни живые, ни мертвые. Жизнь оказывается бременем, бесплодным занятием, а дела — лишь средством защиты от мук бытия в царстве теней».

Царство теней — эквивалент библейской страны забвения и сени смертной: иудейского шеола, греческого Аида, тартара, преисподней, нижнего мира первобытных народов. Именно таковым и оказывается мир для не делающих выбора — мир живых мертвецов, недостойных, если вспомнить «Комедию» Данте, ни рая, ни ада. Об этих бедолагах, «которых не возьмут ни Бог, ни супостаты Божьей воли» — и сказать-то нечего. Те, кто «от великой доли отрекся в малодушии своем», говорит Вергилий своему спутнику, «не стоят слов: взгляни — и мимо». Из чего, кстати, следует, что великая доля предназначена каждому из живущих. А отрекшийся от нее — что о нем сказать?

Уклонившиеся от выбора, заявляет Данте, никогда и не жили — «вовек не живший жалкий люд». О том же пишет и Фромм: «Понятие «быть живым» — это понятие не статическое, а динамическое. Существование — это то же, что и раскрытие специфических сил организма. Актуализация потенциальных сил — это врожденное свойство всех организмов. Поэтому раскрытие потенциалов человека согласно законам его природы следует рассматривать как цель человеческой жизни». Однако жизнь не достигает своей цели, если не превосходит самое себя: «Жизнь ставит перед человеком парадоксальную задачу: с одной стороны, реализовать свою индивидуальность, а с другой — превзойти ее и прийти к переживанию универсальности. Только всесторонне развитая личность может подняться над своим "Я"».

Талант серебра, выданный авансом, необходимо пустить в рост и вернуть сторицей, чтобы не оказаться выброшенным во тьму внешнюю — к таким же неблагодарным, скрипящим зубами, злым рабам, утаившим серебро господина своего, полагая, что он такой же неблагодарный и злой, как и они. А приумножить полученный дар невозможно без Христа, о чем говорит Он Сам: Я — лоза, а вы — ветви. Только тот, кто во Мне, как и Я в нем, плодоносит обильно — потому что вам без Меня ничего не сделать (Ин. 15: 5. Перевод еп. Кассиана). А коль скоро Бог есть любовь, то это означает, что любой труд, не проникнутый любовью, напрасен, если не вреден, так как не ведет к возрастанию в любви и тем самым — спасению.

Теперь об агнцах. Только на Суде Христовом для них открывается, что их проявление сострадания к голодному, нагому, узнику, больному было милостью, оказанной Самому Христу. Из этого незнания следует, что они творят добро, не придавая этому никакого значения, не осознавая его как добро. Их правая рука не ведает, что творит левая, как говорит Спаситель, давая критерий подлинности добра, в другом месте.

Заповеданная нам и невозможная без любви к Любви любовь к ближнему стала их природой, точно так же, как нелюбовь стала природой «козлищ». И те, и другие получают воздаяние в соответствии со своей природой, которая и «наказывает» одних и доставляет блаженство другим — как при жизни, так и после смерти. И то же самое свойство — у огня вечного: адского несветящего пламени для одних и райской прохлады для других. И что самое неожиданное — и в том, и в другом случае, как утверждает все тот же Исаак Сирин, это не что иное, как Божия Любовь: «Что до меня, я утверждаю, что мучимые в аду мучимы преизбытком любви. Что горче и безжалостней мучений любви? Чувствующие свою греховность против любви несут в себе проклятие сильнейшее, нежели самые страшные кары. Страдание, влагаемое в сердце грехом против любви, терзает более всякой прочей пытки. Абсурдно полагать, будто грешники в аду лишены любви Божией. Любовь не отмеряется мерою, но самая сила ее действует двумя способами: она мучит грешников, как это случается и в здешней жизни, где присутствие друга терзает изменившего дружбе; и она радует верных. Такова, по моему мнению, адская мука: это раскаяние».

Итак, Суд Господень будет поистине страшен лишь для тех, кто, родившись людьми, так ими и не стали. В ком образ Божий — образ любви Христовой — оказался зарытым в землю талантом. Отсюда и вечная мука — мука слишком позднего и уже бесполезного раскаяния, мука от «невозможности более любить», как определяет ад вслед за Мар-Исааком Достоевский. Наконец, следует обратить внимание и на то, что притча эта произносится Спасителем в Иерусалиме сразу после притчи о талантах за два дня до Пасхи и, следовательно, за день до распятья как последнее и потому такое грозное предупреждение.

Спешите любить! — так, подводя итог, можно перефразировать известное выражение доктора Гааза, потому что делать добро можно и из каких-то своекорыстных соображений, да хотя бы ради награды на Небесах, тогда как пошедшие в жизнь вечную агнцы, делая его, вообще не подозревали, что делают нечто доброе.

Суд без милости не оказавшему милости и наоборот. Более того, в Евангелии от Иоанна читаем: Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь (Ин. 5: 24). И примечательно, что именно эти слова читаются при отпевании, ободряя скорбящих по усопшему как никакие другие.

23.02.2020