Дорогие читатели! По многочисленным просьбам мы открываем колонку матушки Иулиании. Она будет делиться своими мыслями, опытом и отвечать на ваши вопросы.
Матушка, расскажите, находите ли вы радость в своем послушании?
Наверное, надо начать с того, как каждый человек понимает послушание. Для некоторых людей это слово вообще неживое, его нет в лексиконе. «Слушайся маму» — было, но это называлось не послушанием, а дисциплиной. Послушание — глубокое слово, которое появляется в лексиконе и в жизни человека, когда он приходит в Церковь. А еще глубже — когда он приходит в монастырь. Здесь это слово, с одной стороны, заменяет слово «работа». «Куда ты пошел?» — «Я на послушание». — «А… ну, с Богом!» В миру говорят: «Я на работу». С другой стороны, это слово является выразителем основной составляющей: зачем человек идет в монастырь.
О себе я могу сказать: может быть, не совсем осознанно, но в монастырь я шла именно за послушанием. Потому что в миру ты везде главная, так уж у меня сложилось. Семья развалилась, мужа как главы семьи не стало, и ты уже главная — над своими детьми, главная — в школе над своими учениками, главная — регент над своими певчими, и всё у тебя хорошо, ты везде руководишь… Но это не хорошо, а плохо! И душа стала это понимать. Душе нужно было, чтобы кто-нибудь поставил ее на место и сказал: делай так, не задавай вопросов, попробуй послушаться, даже если ты считаешь, что нужно по-другому. Здесь смысл не в том, чтобы сделать очень хорошо какое-то дело… Это тонкий вопрос. Дело нужно сделать хорошо, но при этом сделать так, как тебя благословили. А «я же знаю, как лучше, я же в этом профессионал, что вы мне тут говорите!» — и тогда всё рушится. Бог отходит и говорит: «А, сама знаешь? Ну, делай…» Это утрированно, конечно. Но когда Бог тебе не помогает, то получается, как говорят: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».
Я себе задаю вопрос: мне хочется, чтобы мне нравилось то, что я делаю, или мне хочется делать то, что нравится другим? Хотя «нравится» — это не совсем подходящее слово. Получаю ли я радость? Я в этом плане человек счастливый, потому что у меня послушание совпадает с профессией (у нас в монастыре далеко не у всех так).
Внутри профессии музыканта — так же, как в любой другой — есть очень много разных градаций. Например, учитель: можно быть учителем физкультуры, можно быть учителем пения, и это совершенно разные области, но объединяет их одно, кое-что очень важное: ты несешь ответственность за то, что у тебя получится, а это — дети, люди. Так и в музыке: ты можешь быть музыкантом джаз-бэнда, можешь быть учителем сольфеджио, клиросным певчим или регентом, пианистом, тромбонистом — это разный репертуар, разная культура. Но если мы говорим о церковной сфере, то здесь даже слово «музыка» применимо с оговоркой. Когда меня спрашивают: «Что вы можете сказать о духовной музыке?», я говорю: «Минуточку. Давайте разделим: музыка — это музыка, а церковное пение, богослужебное пение — это другое». На Руси оно не относилось к сфере музыки до XVII века. Говорили: пение. Пойдем на «петие» — тогда это так называли. Казалось бы, мне как музыканту это ограничение должно не нравиться, потому что здесь нет оркестра, нет классических форм и многого другого. В нашем православном храме есть только пение акапелла, то есть без сопровождения.
Ретроспективно смотришь и видишь, что всё это профессиональное образование — музыкальная спецшкола, Ленинградская консерватория, потом несколько десятилетий работы в профессиональном музыкальном учебном заведении — вело тебя, оказывается, к твоему церковно-клиросному послушанию, где ты пригодилась Богу. Когда музыкант приходит в церковь, его, конечно, сразу ставят на клирос, куда ж ему еще! Так и у меня было в свое время. Что касается клиросного послушания (в данном случае имею в виду «послушание» как род деятельности), конечно, это мое любимое. Потому что я, Божией милостью, руковожу таким хором, который мне нравится. Мне больше всего в мире нравится этот хор, то, как он звучит. И я не могу и не хочу это скрывать.
Кроме Праздничного хора в моем ведении находится также хор сестер — прекрасный хор чистого, молитвенного звучания, и это тоже из разряда того, чем мне приятно и радостно заниматься. Потому что в обоих хорах есть молитвенность и профессионализм — эти два качества очень редко, к сожалению, совпадают. В начале девяностых, когда мы воцерковлялись, и речи даже не было об этом, главное было, чтобы хоть кто-то пел: всё новые храмы открывались, восстанавливались, а хоров не было. Но очень быстро этот процесс привел к тому, что профессионалы без опаски пошли на клирос: теперь, слава Богу, за это уже не выгоняют из консерватории, с работы не снимают, как было в советское время, можно идти петь в храм, там тебе еще и копейку заплатят. И настоятели, со своей стороны, поняли, что можно украшать пением праздничные и воскресные богослужения. И так праздничные хоры стали профессиональными. Но тут есть побочный эффект — не все профессионалы пришли молиться…
Вернемся к послушанию. Очень скоро оказалось, что в монастыре нужно еще и другое применение моих уже чисто музыкантских навыков и способностей — это концерты. Причем концерты не только духовной музыки.
В фильме «Инокиня» есть момент, когда мы разговариваем с батюшкой, и я говорю: «Я шла сюда не за тем, чтобы тут играть на синтезаторе — этого у меня в миру хватало!» А батюшка отвечает: «Но ведь важно, для кого это делается, это ведь люди, у которых вся жизнь прошла за решеткой, им же нужна отдушина. Надо дать понять им, что они люди». Тем более, что это очень талантливые люди — они часто спиваются, не найдя себе место в жизни. И вот уже десять лет мы с ними, много песен спели, пуд соли съели… И мое отношение изменилось. Батюшка вел меня примерно так: «Ты пойми конечную цель, средство в данном случае не важно. Просто ты это умеешь, больше же никто не умеет, так уж сложилось. Умел бы кто-нибудь еще, мы бы его поставили. Значит, делай это для них, не думай, что это для тебя». Потом оказалось, что это и для меня тоже. И я полюбила это послушание и этих братьев. Я ведь росла в рафинированной среде академического музыкального образования: сама училась в спецшколе с шести лет, потом в лучшем вузе страны, потом в этой же спецшколе работала 27 лет — то есть у меня, кроме родителей, все вокруг были музыканты. С не музыкантами я общалась очень мало. Мой образ жизни и мыслей сложился среди музыкантов, а это особое мироощущение. Я жила в нем, и мне было нормально. А когда попадаешь в другую среду, видишь, что ты какой-то не такой, как все. И это не предмет гордости, а наоборот — для верующего сознания это предмет дискомфорта и внутреннего беспокойства. Хочется ведь понимать людей, и чтобы тебя понимали. И оказалось, что как раз это и является тем уроком, который Господь мне здесь уготовал — со своей вот этой рафинированностью и академизмом позаниматься тем, что важно не только для тебя одной и для горстки твоих учеников или коллег, а для всех людей, без различий и ограничений.
И вот уже сотни, а может, и тысячи людей приходят и на «Державный глас», и на «Великопостные концерты», на Пасхальный и Рождественский концерты, концерты на подворье, на монастырских выставках и фестивалях. У нас есть художественная самодеятельность нашей монастырской общины, в которую входят тысячи людей: и прихожане, и те, кто у нас работает в мастерских, сестры нашего сестричества и их семьи, подворские братья, монашествующие. Мне иногда говорят: «Ну, ты же монахиня, а они мирские». Ну, знаете ли, это всё равно что говорить: «Ну, ты ж православный, а он не православный, чего ты с ним якшаешься?..»
Вначале я шла в монастырь как бы «по книжкам», хотя батюшка Андрей изначально был моим духовником, еще до монастыря, и мне казалось, что я знаю, куда иду: тут те, кого я знала еще мирскими девушками, мы тут с хором периодически пели на службе, тут все свои… Но ты ничего не знаешь об этой монашеской жизни, пока ты сам сюда не войдешь — в келью. Даже пожить просто паломником — попротирать иконочки и подсвечники — это приближает, но это не то, что начинается, когда ты переступишь порог кельи, когда к тебе будут относиться так же, как к любой монахине или инокине. Именно тогда начинается учеба настоящей монашеской жизни.
Я читала в книжках, что поначалу туалеты мыть буду, продавать свечки. И действительно, сначала меня, параллельно с клиросным послушанием, поставили разбирать гуманитарную помощь. Я была этому несказанно рада, мне казалось: «Вот ОНО! Сейчас я буду смиряться. Ух, я сейчас здесь вот как смирюсь!» Как это было наивно… Но Господь и это терпит, Он видит тебя насквозь, Он определяет Сам, какие ступени тебе надо пройти. Потому что ты в миру не ощущал своей гордыни, когда ты везде начальник. При этом я не могу сказать, что упивалась этим начальством — напротив, я его не замечала! Я трудилась очень много — во всяком случае, я думала, что много. Мне казалось, что я делаю всё для людей — зарплата ведь была смешная, как и сейчас у всех учителей, — что это не ради денег, а для того, чтобы эти дети стали настоящими музыкантами, поступили в самые лучшие вузы. И для своих детей (у меня трое детей, без отца было сложновато) приходилось быть и прачкой, и кухаркой, и репетитором, и другом, и на всё это нужно было время. И мне казалось, что я это делаю с полной отдачей, поэтому ну какая уж тут гордыня? А не тут-то было. Когда приходишь в монастырь, начинаешь видеть, кто ты есть, в этом смысл прихода в монастырь — увидеть себя. И особенно страшно увидеть свои грехи и при этом обнаружить, что ты, оказывается, не можешь их так запросто исправить, даже если увидел.
Продолжение следует…
15.06.2018
