«Все должно быть осолено Христом»

Беседа с секретарем Орской епархии, настоятелем кафедрального собора святого великомученика Победоносца Георгия, духовника женского монастыря иконы Божией Матери «Иверская» протоиереем Сергием Барановым на сестрическом собрании

Протоиерей Андрей Лемешонок: Расскажите, как Вы пришли к Богу?

Протоиерей Сергий Баранов: Я родился в неверующей семье в советское время, так же, как и многие. В армии был секретарем комитета комсомола взвода. Служил на Северном флоте. Помню, ехал из армии в поезде, и разговор зашел о религии. Я тогда говорил, что все попы — шизофреники или аферисты…

Потом, когда пошло потепление в сторону церкви, стало возможно думать, размышлять, где-то черпать знания о Боге. Я работал художником-оформителем, и когда у нас в городе восстанавливали первый храм, меня попросили сделать росписи и иконы. Так я пришел в храм, сначала просто как художник. Но пожив в храме (а я жил тогда в другом городе, и мне приходилось приезжать на неделю и просто ночевать под лесами, где я иконы писал), я погрузился в церковную тему и сам увидел все так, как есть, а не так, как мне представляли. И уже больше уйти не смог.

Первый мой безумный шаг был совершен в 1993 году. Я получал зарплату в среднем 450 рублей. У меня уже была семья, дети. Но я оставил работу, эту зарплату в 450 рублей, и пошел за 25 рублей работать в церковь. Конечно, сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что это было безумием, но безумием благим. Такое безумие имели апостолы. Они были совсем не богатыми людьми, у них и имущества-то было — лодка и сети. Но приходит Христос и говорит: «Оставь все и следуй за Мной». И они бросают эту жизнь, это свое занятие. В те годы у нас была какая-то ревность, подъем, и мы могли совершать такие поступки. Мне духовник сказал тогда: «Ты не побоялся ради Христа оставить все. Когда-нибудь у тебя будет и дом, и машина, и приход, вот вспомнишь мои слова». Действительно, Господь вернул все сторицей: теперь у меня есть монастырь и любимые сестры, все есть.

Еще одно безумие произошло с моим рукоположением. Меня послали в Санкт-Петербург в синодальный архив искать документы нашего разрушенного храма (возможно, остались какие-то архитектурные чертежи). И вот я осенью приехал в Петербург. Конечно, тогда мы были совершенно бедные. Я даже не имел денег на гостиницу, поэтому ездил ночевать в аэропорт, спал там на лавочках. А потом целый день ходил по Петербургу. Мне все было интересно в городе. И вдруг до меня дошло, что ведь можно сначала святыни Петербурга посетить, а потом уже все остальное. Я расспросил у прохожих, как попасть к святым Ксении Петербуржской, Иоанну Кронштадтскому. Поехал к Иоанну Кронштадтскому и не попал, потому что метро было закрыто. Поехал к Ксении, и там у меня тоже сложности появились: сначала я проехал станцию, вернулся, вышел. Показалось, что трамвай не мой, но как только он ушел, я понял, что это был мой трамвай… В общем, я очень долго добирался и поэтому когда прибыл на Смоленское кладбище, уже вечерело. Часовня Ксении Петербуржской была закрыта. Иду я по кладбищу (кладбище пустынное, тогда еще не было столько паломников), помню, снег, сугробы. И возле часовни стоит один человек и кричит мне: «Как жалко, что опоздал. Всего 15 минут как закрыли. Ведь ты так далеко ехал!» Думаю, откуда он знает, что я издалека приехал, я ведь без чемодана, попросту так. А он мне дальше кричит: «Ведь с самого Урала приехал, а опоздал». Я подошел к нему, а он говорит: «Ты не печалься, здесь вот, у Ксении Петербуржской, все с алтарной стороны подходят, лбом прислоняются и просят, как у живой. Если ты что-то хочешь попросить, тоже подойди, она что изнутри, что снаружи — одинаково слышит». И я тогда подошел. У меня было такое вдохновение, я прислонился лбом к этой стене и сказал: «Ксения, если Богу угодно, если это не дурь моя, не гордость, я хочу стать священником. Помолись обо мне, чтобы я стал священником. Если это угодно Богу». Потом мы с этим мужчиной еще немножко пообщались. Он попрощался, стал уходить. Знаете, метров 15 прошел, остановился, повернулся ко мне, заплакал и говорит: «Ты сюда всегда приезжай. Я инвалид детства, у меня церебральный паралич. Я сюда приехал три года назад на инвалидной коляске, а теперь каждый день хожу своими ногами с утра и вечером возвращаюсь».

Через три месяца меня вызвали в Оренбург и рукоположили в дьякона. А накануне нужно было читать шестопсалмие. Надо сказать, у меня такой комплекс был: я всегда стеснялся, когда много народа. Это сейчас я уже свободно перед вами стою… И вот нужно выходить, читать шестопсалмие, а меня аж трясет внутри. Может быть, еще в связи с тем, что событие такое очень важное предстоит — рукоположение. Я думаю: «Нужно кому-то молиться». Кому? И почему-то я стал молиться святой Ксении: «Ксения, помоги мне, благослови, чтобы я успокоился, чтобы все хорошо прошло». Через пять минут я вышел, все оттараторил, как будто только этим и занимался всю жизнь. Зашел в алтарь, и начался канон. И в каноне, слышу, читают: «Ксения, Ксения...» Я подошел к протоиерею и спрашиваю: «Батюшка, а почему читают "Ксения"?» Он говорит: «А сегодня день памяти Ксении». Три месяца назад я попросил у святой благословения стать священником, даже не зная день ее памяти, и через три месяца в этот день она сделала меня священником!

Наверное, потому, что я был рукоположен в день юродивой святой, у меня и перед рукоположением очень необычно все складывалось — видимо, Ксения и это выстраивала. У меня был духовником схиархимандрит. И вот за полгода до рукоположения я, молодой художник, приезжаю к нему в дубленке, в спортивной шапочке, в джинсиках. И он мне говорит: «Сережа, ну что ж у тебя шапочка такая детская? Сейчас я тебе солидную принесу». Уходит и с гордым видом возвращается: «Это шапка моего папы». А ему самому — 80 лет! Представляете, шапка его папы? Оказалось, шапка-ушанка. Она когда-то была черная, но стала такого песочного цвета. И он ее мне напялил, конфисковал у меня мою спортивную шапочку и говорит: «Вот, Сережа, теперь ходи так. Это мое благословение». У меня, конечно, и до этого все мои друзья, одноклассники, когда услышали, что я ушел в церковь, стали между собой говорить: «Он, наверное, немножко приболел». И я вдруг в этой шапке появляюсь…

Приезжаю я в этой шапке на рукоположение. Духовник на меня смотрит и говорит: «Ну, Сережа, шапка у тебя солидная, но пальто-то никуда. У меня есть пальто моего папы». Такое пальто можно найти только на Мосфильме: там такие большие пуговицы на четыре дырки в два ряда. Оно было изъедено молью до дыр, и воротник тоже когда-то был черный, а стал нежно-песочного цвета. И вот на меня надели летний подрясник, который трепыхался на февральском ветру, плюс это пальто и шапка. «Ну, вот теперь ты хорошо выглядишь, готов к рукоположению». И я по Оренбургу, помню, иду и думаю: «Только бы не встретить кого-то из своих». В дни сорокоуста я ходил точно так. Если я задерживался перед входом в церковь, мне обязательно кто-нибудь давал рубль… Но, слава Богу, дни сорокоуста прошли, никого знакомых, одноклассников я не встретил. Наконец, сел в поезд, чтобы ехать в свой город Орск, и думаю: «Ну, слава Богу, как-то все это мягко прошло. Домой приеду — тогда уже переоденусь». Захожу в вагон, и стоит мой одноклассник. Я до сих пор помню его лицо. На этом лице было: «Ну, да, так оно и есть…» Мне осталось только улыбнуться ему и как-то безумно засмеяться. Кстати, я являюсь попечителем детского дома для умственно отсталых детей. Вот так я рукополагался.

Это, наверное, похоже на безумство, но безумство, замешанное на вере. Нельзя безумствовать без веры, без Христа ты будешь шутом. Ты будешь не радовать Христа, а оскорблять. Не случайно в подвиге юродства часто случаются такие грустные моменты, когда люди без благословения самочинно берут на себя этот сложный и тонкий подвиг, и в этот подвиг входит гордость. Они не радуют Христа, а печалят и делают глупость. Все должно быть ради Христа, все должно быть во Христе, ты должен действовать Христом, понимать Христом, чувствовать Христом, любить Христом. Даже любить без Христа мы не можем, наша любовь будет земной, ограниченной, несовершенной. Только Христом мы можем по-настоящему любить, Христом мы можем молиться, Христом мы можем каяться. Когда люди говорят, что не получается покаяние, я часто говорю, что у тебя и не получится покаяние от самого себя. Нужно вдохновение от Духа Святаго.

Я знаю, что отец Андрей очень любит отца Софрония (Сахарова). И я в декабре был в Англии, в монастыре Эссекс, потому что я его тоже очень люблю. Мне очень понравились слова архимандрита Софрония, который часто говорил своим духовным детям: «Как бы я хотел, чтобы вы стали все поэтами. Но поэтами не в литературном смысле этого слова, а поэтами Духа. Чтобы вы не были сконфуженными, черствыми, чтобы вы постоянно жаждали подвига за Христа, мечтали о Христе».

Однажды я служил в день памяти Силуана Афонского и взял с собой в алтарь книгу «Видеть Бога как Он есть», чтобы еще раз перелистать ее (на кафизмах священник может присесть). Я присел, открыл книгу, начал читать. А книги отца Софрония непростые, их нельзя читать умом, они понимаются через молитвы, через состояние больше харизматическое, чем логическое. И язык отца Софрония такой: очень много научных слов, терминов, много тех понятий, которые, не пережив сам, человек не сможет понять. И вдруг в день его любимого учителя, Силуана Афонского, мне эта книга полилась в сердце. Я пришел в такое доброе, благодушное состояние, что взял ручку и написал на первой странице: «Отче Софроний, я тебя люблю». Через неделю мне позвонили и сказали: «Вас приглашают в Эссекс к Софронию Сахарову, билеты Вам оплатят». Если Ксению Блаженную мне пришлось попросить, и через три месяца она исполнила мое желание, то Софроний Сахаров через неделю меня пригласил. Я, конечно, не мог отказаться.

Почему я вспомнил отца Софрония (Сахарова)? Для спасения, чтобы быть настоящим христианином. Христианином, который улыбается от того, что в нем Христос, от того, что в других видит Христа. Ну как человек может не улыбаться, когда он видит Христа? Он всегда улыбается. На это нужно иметь благое безумие. Миру, логическому, мудрому миру, не понять этих состояний, потому что он далек от этого. Нас поэтому и считают безумными, потому что не понимают. И люди не со зла, они просто не переживали это состояние. Вот у Софрония Сахарова было такое состояние поэта, и поэтому он хотел, чтобы все ученики его были в этом духовном состоянии.

Я совсем недавно в Москве на беседе говорил: «Смотрите, какое несоответствие понятий, мировоззрений: Церковь христианская, православная очень часто предупреждает людей быть осторожными, не прельститься, не ошибиться. Очень много святые отцы говорят о прелести. И в то же время эта самая Церковь каждый день восторгается нечеловеческими, выходящими из ряда вон, подвигами святых. Она воспевает каждый день в канонах, тропарях, акафистах, в житиях святых эти неимоверные подвиги. И получается такая антиномия — сочетание двух совершенно разных понятий».

Расскажите о вашем монастыре.

Монастырь у нас молодой, четыре года только. До этого мы жили общиной. Вокруг меня были женщины, которые хотели попробовать монашескую жизнь. У нас в епархии не было монастырей, поэтому мы сначала собрали такое общество и стали пробовать монашество. Каждую ночь, каждый у себя дома, мы вставали с 2:00 до 3:00 на Иисусову молитву. Час читали Иисусову молитву, потом ложились спать и утром вставали. И так у нас зародилась община. Потом эта община стала больше, появились люди, которые желали уже монашеского пострига. И у нас родился монастырь. Иногда бывает так, что вернут историческое здание монастыря, отреставрируют, позолотят все, а потом думают, как же начинать здесь монашескую жизнь. А с этого как раз и надо было начинать. Стены — это второстепенное. Если нет общины, если нет монашеского духа и понимания, то и стены не помогут. Но, слава Богу, у нас сначала родилась наша община, состоялись первые постриги, а потом, уже по факту, мы построили монастырь для этой общины.

В нашем монастыре такой устав, что в воскресенье каждую ночь служится литургия. И у нас, кстати, тоже есть зоопарк и конюшня.

Почему Вы считаете, что именно так должны рождаться монастыри?

Я часто езжу на Афон и был свидетелем грустной ситуации, когда один русский монах восстанавливал келью: он весь горел, пылал ревностью, теребил спонсоров, таскал камни, доски, а через пять лет, когда построил, заскучал. Что делать дальше? Грустный вопрос для монаха: «Что делать дальше?» Молитва — это главное для монаха. Знаете, я часто говорю: добрые дела могут делать и неверующие люди. Вы вспомните советское время — время не просто неверующих людей, а богоборческое время. А ведь знали милость, правила порядочности, в какой-то мере знали и любовь к ближнему. Все это было. А чем же мы, монахи, отличаемся от мирских людей? Не только тем, что мы творим милость. Мир не знает молитвы и не знает, как через молитву соединиться со Христом. Понятие обожения для мира — это чуждое понятие. Поэтому чем бы мы в лоне Церкви ни занимались, — у Церкви ведь много дел: тюрьмы посещать, больных навещать, утешать, голодных кормить, — все это должно быть осолено Христом, все это должно происходить через молитву. Не должна молитва быть по остаточному принципу: вот мы сегодня потрудимся, если останется время на молитву, помолимся, если не останется — завтра помолимся. А завтра, поверьте, будет то же самое. Опять трудов найдется столько, что на молитву не останется времени. Все добрые дела может и мир делать, но мы должны все дела делать во Христе. А чтобы делать во Христе, мы должны в молитве соединиться со Христом. Христос должен быть нашим умом, сердцем, волей — когда через Христа все проходит. Поэтому, монахини, не ленитесь молиться.

02.02.2017