«Печальник и молитвенник земли нашей Русской» (часть пятая)

Воспоминания монахини Варвары (Широлаповой) о схиархимандрите Зосиме (Сокур)

Батюшка говорил, что для женщины ориентиром должна быть Пресвятая Богородица. «Вот я дорисую на иконе Богородицы челочку, глазки подведу, юбочку сделаю короче — будете такому образу молиться? Нет. Потому что это не та красота». Он ориентировал нас на пример Ее жизни, Ее образа. Она всегда была как бы в тени, Ее жизнь — образец смирения и кротости, но при этом сколько у Нее было благородства, мужества и верности! Я думаю, что такой и была задумана женщина.

Недавно Господь сподобил меня встретить одну сестру настоящего монашеского духа (не буду называть ее имени). Глубочайшее смирение, кротость, растворение в Боге, искание воли Божией о себе и желание исполнить эту волю в своей жизни, готовность нести любые тяжести, трудности, крест… Общаясь с ней, я поняла, что очень плохо знаю, что такое смирение. Мне всегда казалось, что смирение — это считать себя хуже всех, что о тебя любой может вытереть ноги, унизить тебя, и ты должен это терпеть, ни на что не претендуя. А тут оказалось, что обратной стороной безмерного смирения и состояния глубочайшего покаяния перед Богом, принятия всего как от руки Божией являются такое величие, такая сила и неуязвимость! Этого человека ничего не может победить, потому что он ко всему готов, он все принимает не от человека, а от Бога. Вот это, мне кажется, настоящий женский образ, от которого не хочется отрывать взора: красивое сочетание кротости и милости с мужеством и аскетизмом.

Батюшка готовил нас к своей кончине. Все годы, что мы были рядом с ним, он говорил: «Я ухожу. Я скоро умру. Меня не будет с вами. Бодрствуйте. Сейчас моя Гефсимания. Молитесь, вы все сонные, окаменелые, вы спите. Я не могу до вас достучаться. Что вы такие безразличные, равнодушные?! Очнитесь, я ухожу от вас». Потом он говорил: «Начинается моя Голгофа». Так постепенно нас готовил. Весной благословил вырыть ему могилу. Еще шутил: «Кто хочет попробовать, как там? Хорошо? Уютненько?» Братья спускались, и каждому за счастье было полежать в могиле, где батюшка будет. Так он относился к смерти. У него не было страха. Единственное, ему было страшно нас оставлять. Он понимал, что мы еще птенцы, зародыши в духовном смысле. «Я вас всех постригаю, спешу, потому что ухожу от вас. Я оказываю вам доверие, не подведите меня», — говорил батюшка.

Особую нежность и любовь батюшка испытывал к Матери Божией, любил праздник Успения Пресвятой Богородицы, всегда с трепетом и волнением ждал его — для него это была вторая Пасха. Накануне в 2002 году сказал: «Вот праздник идет, умирать надо, как вам праздник не испортить?» В алтаре был стол, за которым он часто сидел, вынимал частички за людей, читал письма или отвечал на них. Там стояли настольные часы. Он тогда как-то упомянул: «Когда я умру — эти часы остановятся». И действительно, часы остановились в тот момент, когда батюшка почил. Потом он еще владыке нашему говорил: «Приезжайте на погребение Божией Матери. Похороните Богородицу и меня вместе с Ней». Вечером 28 августа, в день Успения Божией Матери, его забрали в больницу.

В тот год батюшка многое откорректировал в праздновании тех дней: «Не ставьте сень для плащаницы Богородицы по центру храма, а чуть правее, к клиросу». И обычно мы служили всегда с вечера погребение, а тогда он благословил: «Служите ночью, а я к литургии подъеду». Мы начали служить, а без четверти полночь батюшка отошел ко Господу. И уже литургию мы совершали со стоящим посреди храма гробом, там, где всегда стояла сень с Плащаницей Богородицы.

Первая реакция — шок. У меня даже обида была. Думаю: «Батюшка, как ты мог уйти и все оставить! Мы же только-только начали». В апреле меня постригли, а в августе он умер. Мы действительно были очень незрелыми, молодыми. Для нас важны были его слово, пример. Батюшки не стало, когда ему было всего 58 лет. Он просто сгорел, потому что полностью отдал себя Богу и людям. Он вообще не жалел себя. Он ничего не оставлял себе, вся его жизнь была для Церкви и народа!..

Свято-Успенский Николо-Васильевский монастырь. «Вечная память»

Человек смиряется не тогда, когда сам в себе копается — ничего нового и интересного он там не найдет, и чаще всего нас, гордых, это приводит к унынию, — а когда рядом видит пример, когда его касается благодать, и он видит себя рядом со святостью. Не надо никаких слов. Все происходит на уровне духа, переживаний души. И вот тогда душа познает истинное смирение и покаяние.

Батюшка очень не любил показного «простите, благословите». Он говорил: «Я не хочу, чтобы было у вас, как в армии — муштра: пошел туда, сделал то, поклонился, развернулся. Я хочу, чтобы монастырь был вашим домом родным, чтобы вам жизнь здесь была в радость. Чтобы люди приходили сюда и обретали тишину, покой, радушие, чтобы вы могли подарить им эту тишину, радость и свет души». По заповеди батюшки основной миссией нашей обители является дело милосердия, служение приходящим людям и страждущим. Потому что этот бедный мир изнемогает, изнывает, вопит от боли. Мы должны вдохновлять людей.

Это тоже было отличительной чертой нашего батюшки: зная всю глубину и ужас человеческого падения и нечистоты, он дарил людям надежду, возвращал им смысл и радость жизни! Он животворил сердца человеческие!

Батюшка призывал бояться только смертных грехов. Не мог терпеть лукавства. Ему было проще разрешить от смертного греха, чем терпеть лукавство, когда человек начинал юлить, хитрить, выкручиваться, выдумывать, искать свою выгоду. Он не принимал такое поведение, отталкивал. Всегда говорил: «Если что-то случилось, приди ко мне и просто скажи». И еще: «Кто первый ко мне придет, тому и поверю». Разные же бывали ситуации, конфликтные. Он всегда призывал, чтобы человек первым пришел, рассказал все, открыл. Он не любил сплетни, шушуканье по углам, слухи. Все выносилось на свет: проблемы вскрывал, на вопросы многие отвечал, призывал нас думать и трезвиться. Были даже случаи, когда он устраивал открытые исповеди. Это было страшно. Он знал, кто может это понести.

Перед постригом многие готовили генеральную исповедь лично батюшке. И я писала. Когда мы с ним увиделись после прочтения, я была готова к осуждению, а он мне говорит: «Твоя самая большая заслуга в том, что ты не ушла из монастыря». Для меня это было удивительно. Он никак меня не обличил, не укорил, можно сказать, даже похвалил. И когда он постригал меня, сказал: «Да, трудный крест, но надо идти к Господу».

Батюшка прожил очень чистую жизнь. Он даже говорил, что не знает, где находится кнопка, с помощью которой телевизор включается. И когда в конце жизни к нему приезжали с телевидения, создавая какой-то православный канал, хотели что-то показать, он сказал: «За всю свою жизнь не осквернился и перед смертью не буду». Он говорил, что благодарен Богу, за то что Он сохранил его в чистоте. Для него это было богатством жизни.

Батюшка был реальным, настоящим. Сейчас часто приходится слышать, что очень сложно людям соединить жизнь церковную с мирской. У батюшки не было так — в храме и дома, на проповеди и в жизни — везде был Христос, все было растворено Преданием Церкви. Вся жизнь его была на виду, у него не было ничего личного. Всё, чем он жил, — это жизнь Церкви и обители.

Батюшка был уникальным человеком. Его уникальность заключалась в многогранности. В нем было удивительное сочетание кротости, смирения и благоговения с величием и какой-то царской торжественностью, простоты с неисчерпаемой мудростью, отеческой мягкости с непреклонной твердостью, блаженного юродства с суровостью, детского озорства с проникновенной молитвенностью, прозорливости с шутливостью… Такие люди рождаются раз в сто лет.

Когда к нам в обитель приезжал патриарх Кирилл (2009 год), он, вспоминая о батюшке по студенческим годам, рассказал, что батюшка был очень смешливым. И мы его знали таким, в нем было даже какое-то озорство. Он всегда разговор, рассказ или проповедь заканчивал какой-нибудь шуткой, угощением или общим воздушным поцелуем всей своей возлюбленной пастве. «Возлюбленная паства моя!..» — неизменно так он начинал каждое свое слово, обращенное к народу, и это были не просто слова, а переживания его сердца.

Последняя проповедь схиархимандрита Зосимы, 28 августа 2002 года

Батюшка был очень светлый человек. Никогда не унывал. Печалился — да. Бесконечно говорил о том, что самый страшный грех — это уныние. «Никогда не гневите Бога, я вас умоляю. Никогда не рисуйте себе Бога карающим или жестоким. Не нойте, прошу вас, не нойте. Будете еще ныть?» — «Не-е-е-ет!» — «Ну, вот. Никогда не нойте. Никогда не гневите Бога. Уныние — самый страшный грех. Все грехи Господь прощает, кроме уныния. Это хула на Духа Святого — думать, что Он не милостивый, что Он жестокий, что ты погибнешь, не спасешься. Это ложь бесовская. Это все бес вам лжет. Никогда не верьте этому». И, поднимая указательный палец кверху, повторял: «Господь ДОЛГОтерпелив и МНОГОмилостив!»

Его любимой фразой было: «Мы — свиньи, но! — твои, Господи!» Вот такой в нем был оптимизм. «Лучше быть кающимся грешником, чем мнимым праведником», — неизменные его слова. Ты согрешил, но у тебя всегда есть возможность покаяться. До конца нас будут бороть наши страсти, немощи, грехи. Какая перспектива? Наша перспектива — Христос!

Редко можно встретить человека, чистого сердцем. Это сейчас на вес золота. А у нас немощи, но вместе с тем это светлое чувство, когда ты Христов. Если ты Христов, значит, у тебя есть все.

Записала инокиня Иоанна (Панкова)

07.08.2017