Что бы я был, если бы не верил в Бога
и не предавался воле Его?
П. И. Чайковский
Чайковский вырос в православной семье. Среди немногих подлинных вещей, сохранившихся в настоящее время в музее-усадьбе П. И. Чайковского в Воткинске, — образ Девы Марии в спальне Александры Андреевны Чайковской, под которым она родила всех своих детей, и большая икона Владимировской Божией Матери.
Небесным покровителем Чайковского был святой апостол Петр, любимый ученик Христа, чье имя, данное Учителем, означает «камень» — камень, на котором воздвигнута христианская вера. Имя «Петр» было семейным. Так звали дядю и дедушку композитора. Удивительно пророческое сходство лика святого апостола Петра на иконе, написанной, когда Чайковский был еще очень мал (икона датируется 1841 годом), с обликом композитора в 90-е годы, когда он жил в клинском доме. Всматриваясь в нее, видишь как будто один из портретов Чайковского. Таков был Божий Промысл, руководивший неизвестным иконописцем. Икона и по сей день висит в кабинете-гостиной клинского дома. В спальне Петра Ильича находится икона Казанской Божией Матери, которой он был благословлен в детстве.
Оказавшись оторванным от семьи в 10 лет, Чайковский посылал домой письма из Петербурга с воспоминаниями о том, как в такое же время ранее дома говели, праздновали Рождество, «папенькины именины», и о многом другом. И вот когда у воспитанного в таких традициях и таком окружении мальчика на глазах не стало самого дорогого человека, лучше и любимее которого не было, и Бог допустил это — может быть, ему показалось, что Бога нет, и все позволено… Поколебалась, очевидно, и надолго, но, к счастью, не на всю жизнь, его чистая детская вера.
Первый след изменения отношения Чайковского к Богу находим в письме, написанном через несколько недель после кончины матери летом 1854 года к В. И. Ольховскому в стиле пародии на церковнославянский язык. Это письмо воспринимается как своего рода черта, разделяющая детство и отрочество Чайковского, этот опаснейший возраст телесных, душевных и духовных перемен, происходящих зачастую не в лучшую сторону.
На религиозные темы Чайковский перестает говорить, а если и высказывается, то только в ироническом тоне. Его стихотворные экспромты, приведенные в воспоминаниях И. А. Клименко о поездке в Троице-Сергиевскую лавру, кощунственны. О паломничествах по святым местам и впечатлениях о них он умалчивает либо вспоминает десятилетия спустя, как, например, о первой в жизни поездке в монастырь — Оптину пустынь. Он совершил ее с другом, поэтом А. Н. Апухтиным, летом 1863 года, а вспомнил об этом в письме к М. И. Чайковскому лишь в последний год жизни. Поездка с тем же Апухтиным в Валаамский монастырь три года спустя, в 1866 году, известна по творческому результату — Первой симфонии «Зимние грезы».
В 60-е годы уходит потребность в посте и молитве. О говениях композитор говорит как об исключениях. Внешне от детской религиозности Чайковского не только не остается следа, напротив, маятник уходит в другую сторону и начинает возвращаться только в момент потрясения, вызванного неудачной женитьбой. В июле 1877 года, приехав в Петербург, чтобы познакомить свою супругу с отцом, Чайковский однажды утром, придя в Исаакиевский собор, вдруг испытывает потребность в молитве. Не вымаливает ли он себе спасение и не состоит ли оно в том, что его Божий дар — творческое мышление — активизируется с большей силой?
Народная мудрость гласит: «Бог не поможет, но человека пошлет». Для Чайковского таким человеком становится Н. Ф. фон Мекк. Она не только освобождает композитора от забот о куске хлеба, но и становится другом, искренне и горячо интересующимся всеми сторонами как внешней, так и внутренней его жизни. Именно в письмах к ней Чайковский излагает свои религиозные воззрения той поры. Они противоречивы, но противоречивость эта естественна для ищущего утраченную внутреннюю опору человека, уважающего верующих, любящего церковь, однако полного сомнения и себя к верующим безоговорочно не причисляющего. В 1877 году Чайковский пишет: «Отрицая вечную жизнь, я вместе с тем с негодованием отвергаю чудовищную мысль, что никогда, никогда не увижу нескольких дорогих покойников. Я, несмотря на победоносную силу моих убеждений, никогда не помирюсь с мыслью, что моя мать, которую я так любил и которая была таким прекрасным человеком, — исчезла навсегда и что уж никогда мне не придется сказать ей, что и после 23-х лет разлуки я все так же люблю ее… Итак, Вы видите, мой милый друг, что я весь состою из противуречий […] Право, было бы отчего с ума сойти, если б не музыка. Вот, в самом деле, лучший дар неба для блуждающего в потемках человечества. Она одна только просветляет, примиряет и успокаивает. Но это не соломинка, за которую только едва хватаешься, это верный друг, покровитель и утешитель, и ради его одного стоит жить на свете. Ведь на небе, может быть, не будет музыки. Давайте же жить на земле. Пока живется».
Результат этого возвращения к мыслям о вере, о Боге незамедлительно сказывается в творчестве: в 1878 году Чайковский пишет свое первое духовное сочинение — «Литургию святого Иоанна Златоуста», опираясь не только на канонические мелодии древних распевов, но и на собственный слуховой опыт как прихожанина. Вспомним, что еще в Училище правоведения Чайковский некоторое время регентовал в училищном хоре, а будучи профессором Московской консерватории, написал краткий учебник гармонии для церковных певчих.
Искренне воплощая свое представление о литургии как о художественном произведении, Чайковский вызывает серьезные нарекания, в частности, московского викария Амвросия за то, что использует молитвы священного таинства как материал для своего музыкального вдохновения.
Следующее духовное сочинение — «Всенощное бдение» — пишется Чайковским уже по всем правилам. Создается полный цикл песнопений субботней вечерней службы, но на сей раз это гармонизация канонических традиционных напевов. В этом труде Чайковский ставит себе определенную творческую задачу «отрезвить церковную музыку от чрезмерного европеизма», столь огорчавшего его во время редактирования духовных сочинений Д. С. Бортнянского. Год появления произведения — 1882-й. К этому времени был сделан еще один серьезный шаг на трудном пути восхождения к Богу после очередного memento mori. Всю жизнь боясь смерти, Чайковский в то же время очень внимательно к ней присматривался. И, как всегда, это печальное событие будило в нем мысли о невозможности или возможности встречи в посмертии, конце собственного пути, переходе в вечную смерть или вечную жизнь. Размышления об этом с новой силой нахлынули в марте 1881 года, когда Чайковский потерял одного из ближайших друзей, старшего коллегу и вдохновенного исполнителя его музыки Н. Г. Рубинштейна, расставание с которым поколебало безоговорочное неверие Чайковского в загробную жизнь.
О том, как изменилась его вера, Чайковский рассказывает все той же Н. Ф. фон Мекк в письме, написанном из Парижа 16/28 марта — в день, когда после панихиды гроб с телом Рубинштейна по железной дороге отправили в Москву: «Я часто со слезами молюсь Ему (где Он, кто Он? — я не знаю, но знаю, что Он есть) и прошу Его дать мне смирение и любовь, прошу Его простить меня и вразумить меня, а главное, мне сладко говорить Ему: Господи, да будет воля Твоя, ибо я знаю, что воля Его святая. […] Я хочу любить Бога всегда: и тогда, когда Он посылает мне счастие, и когда наступят испытания. Ибо где-нибудь да должно быть то царство вечного счастья, к которому мы тщетно стремимся на земле. Наступит час, когда разрешатся все недоступные нашему уму вопросы и когда мы поймем, почему Бог находит нужным посылать нам испытания. Мне хочется верить, что есть будущая жизнь».
К последнему этапу своего творческого пути Чайковский подходит с настроениями, отражающими его отношение и к Православию, и к самому себе. На житейском уровне тяжелым грузом давили беды, трагические заблуждения, грехопадения… «Ах, какой я урод-человек!» — лишь один из многих подобных эпитетов, которыми награждал он сам себя. В душе совестливого, доброго, эмоционального Чайковского росла потребность в покаянии, искуплении грехов. Все это вызвало бурный духовный рост, которым были отмечены конец 80-х — 90-е годы.
Незадолго до поселения в окрестностях Клина в 1885 году Чайковский узнал о пожелании государя, чтобы он написал что-нибудь для Церкви. В конце 1884 года композитор взялся за выполнение этого заказа. Три первых хор из десяти — «Херувимские», а остальные — на разные тексты других молитв. Кажется неслучайным, что Чайковский трижды обращается к одному из важнейших моментов литургии — «Херувимской». Вспомним, как звучит его «Херувимская» в литургии. Слова молитвы «Иже херувимы тайно образующе» воспринимаются как тончайшее звучание, как бы спускающееся и одновременно поднимающееся за пределами земного бытия. Следующие затем слова молитвы «Яко да Царя» обычно поют в тот же напев. Чайковский же дает огромный контраст настроений — от благоговения к ликованию. Его «Яко да Царя» — необыкновенная радость ожидания единения с Богом, которую он, вероятно, пережил не однажды. И вот, приступая к Девяти духовным хорам, он трижды пишет «Херувимскую», на один напев от начала до конца, трижды на разные лады.
Время с 1885 года и до конца жизни связано для Чайковского с особенно частым хождением в храмы. В дневниках он, как правило, отмечает субботние и воскресные дни рядом с числами и при этом пишет, что был у всенощного бдения, ходил к литургии. Чайковский обходит все клинские храмы: это и майдановская церковь Знамения, и Троицкий собор, и храм Успения, и главная на сегодня в Клину церковь «Всех скорбящих Радость», в те времена бывшая кладбищенской. А в храм села Кленково он является часто не с пустыми руками, а с каким-нибудь подарком, жертвой, может быть, потому, что это храм особо почитаемой им иконы Казанской Божией Матери.
Композитор обязательно слушал, как звучит хор, иногда присоединялся к певчим и любил именно провинциальное, даже сельское пение: «Только в деревне дьячков и можно слушать без злобы», — писал он. Когда же бывал в столичных храмах, иногда возмущался, если пение было похоже на концерт. Ведь концертность чужда молитве, а храм — не место для музицирования. Чайковский это понимал и знал очень хорошо, слушал церковное пение с особенно пристальным вниманием.
Как известно, вера без дел мертва. Добрые дела, на которые Чайковский был щедр всю жизнь в Клинском уезде, вспоминают до сих пор. Это и участие его в тушении пожара в июле 1885 года, после которого он, арендуя жилище у майдановской помещицы Новиковой, приютил у себя в комнатах погорельцев. Это и открытие школы в Майданове, первой в этом селе, в январе 1886 года совместно со священником Е. В. Боголюбским, проводившим в ней занятия.
Чайковский всегда помогал учащейся молодежи: и материально, и своими авторитетом и связями, а музыкантам — знаниями и умениями. Среди писем клинских лет — ответы молодым композиторам, присылавшим для просмотра свои сочинения, рекомендательные письма к разным лицам и многочисленные записки к издателю П. И. Юргенсону с повторяющейся просьбой «выдать подателю сего из моего будущего гонорара» определенную сумму денег.
Но, неизменно откликаясь на просьбы незнакомых людей, Чайковский и тем, кто был привычно рядом, у кого были родные, близкие, которые могли помочь, нередко протягивал руку первым. Так, обеспокоенный депрессивной апатией своего давнего консерваторского друга Г. А Лароша, Чайковский привозит его к себе в Майданово, покупает ему лампу (возможно, что именно она и стоит сейчас на овальном столе кабинета-гостиной) и заставляет вечерами отоспавшегося Лароша диктовать себе его статьи, будучи убежден, что он даже в этом состоянии разбирается в музыке лучше иных здоровых и активных представителей русской музыкально-критической мысли, ради чего становится нянькой при взрослом человеке, невзирая на собственную занятость. Что было в этом случае: добровольно наложенная на себя епитимья, исполнение заповеди о любви к ближнему как к самому себе?
После поселения в Майданове в 1885 году Чайковский начинает постоянно читать Священное Писание — Ветхий и Новый Завет параллельно…
Как известно, в последние годы жизни Чайковский запись своих сочинений начинает со слов: «Господи, благослови» и заканчивает благодарностью Богу: «Господи, благодарю тебя! Сегодня, 24 марта, черновые эскизы кончил вполне!!!» (эскизы Шестой симфонии); «Благодарю Бога. Кончил сочинение оперы, начав 19/31 января утром в 6 1/2 часов, 3/15 марта» (эскизы оперы «Пиковая дама»); «Слава и благодарность Богу!» (эскизы балета «Спящая красавица») и т. д. Встречается и такая запись в дневнике: «Начал, помолившись, инструментовку». Обращения к Богу (по крайней мере, в моменты творческой работы), как в евангельских словах молитвы перед началом всякого дела: Без Мене не можете творити ничесоже (Ср.: Ин. 15: 5) — стали для Чайковского настоятельной потребностью, несмотря на все попытки мировоззренческих поисков в иных направлениях.
И, наконец, на пороге собственной смерти Чайковский создает произведение, в которое вкладывает трагические вопросы и сомнения, надежды и прозрения, счастье, утраты, потрясения и горестные примирения всей своей жизни — Шестую симфонию, сочинение беспримерное по неисчерпаемой емкости содержания, вложенного в лаконичную и органичнейшую форму. Есть множество толкований этого сочинения Чайковского, но среди них можно выделить одно, особенно близкое автору и совпадающее с основными мыслями этой работы. Оно принадлежит протоиерею Михаилу Фортунато, регенту и другу митрополита Антония Сурожского, который называет симфонию духовным завещанием композитора, написанным человеком, верующим в божественность Христа и Его воскресение. Нельзя не согласиться с мыслью отца Михаила Фортунато о том, что темы симфонии вырастают из ритмоинтонаций православных молитв «Трисвятое» (во вступлении к I части) и тропаря Воскресению Христову (в маршевой теме III части).
Кто знает, останься Чайковский жив еще на некоторое время, может быть, в русской музыке появилось бы его сочинение на евангельский текст? Но хотя такого произведения нет, а духовных сочинений у Чайковского крайне мало, вся музыка его — сугубо светская, однако по строю выраженных чувств в ней живет светлая, любящая душа. Композитор уходил в вечность из земной жизни в страшных мучениях, но с «неописуемым выражением ясного сознания в засветившихся в последнее мгновение глазах».
